Võib-olla polnud kõige parem mõte alustada nende mälestusraamatute lugemisega järjest pimenevas oktoobris ja jätkata novembrihalluses, sest mida edasi, seda raskemasisulised need on - vastavalt ajale, mil need kirjutati.
Aga see on tagantjärele tarkus, sest nüüd on ka eelviimane, kuues, läbi ja siia tuleb viimane väga pikk kakskeelne postitus sellest teosest. Seitsmes raamat jäi Ilja Ehrenburgil pooleli - alatiseks, sestap pole sealt ka blogisse vist kuigi palju kirja panna.
Ilja Ehrenburgi "Inimesed, aastad, elu" kuues raamat (1945 - u 1955) on pärastsõja-aastad, võiduvaimustuse asendumine hirmuga stalinlike repressioonide ees, "külm sõda", mis aeg-ajalt ähvardab kuumaks muutuda, ja järjest rohkem mälestuste autori osalust vajav rahuliikumine. Siis Stalini surm, Beriast vabanemine, "sulaaja" algus ("Оттепель"). Väga palju reise (USA; Hiina, India jt). Ja muidugi taas tohutu hulk inimesi, kellega autor kohtus, suhtles, kes olid ta teekaaslased ja kaasteelised.
Nagu juba eelmiste osade blogikokkuvõtetest näha on olnud, on Eestiga seotut selles teoses üsna vähe, kuigi Ehrenburg on mitu korda siin käinud, Tartus, Tallinnas ja Narvas peatunud, Amandus Adamsoni taieseid imetlenud. Üks tsitaat väärib siiski mainimist. See on sõjast naasnud leitnandist, kes oma kodulinnas Muromis sai teada, et ta naisel on uus mees, oleks mõlemad peaaegu tapnud, aga siis otsustas sõita elama Tallinnasse, kus demobiliseerus:
"Он приехал к себе в Муром и увидел, что у жены новый муж, не писала, чтобы не огорчить, ко всему новый муж - тезка! Лейтенант чуть было не убил обоих, потом сели ужинать, проводили его на вокзал. Он решил ехать в Таллинн - там демобилизовался, а но дороге зашел ко мне "отвести душу".
Olen taas valinud põhiliselt niisugused tsitaadid, milles aega iseloomustatakse kirjanike kaudu või on juttu kirjanike endi elukäigust.
"Мы как-то сидели в писательской компании, рассуждали о том, о сем. Берии присвоили маршальское звание. О. Ф. Берггольц вдруг спросила меня: "Как вы думаете: может тридцать седьмой повториться, или теперь это невозможно?" Я ответил: "Нет, по-моему, не может…" Ольга Федоровна рассмеялась: "А голос у вас неуверенный…""
Fotol on Olga Bergholz pärast sõda.
"Я познакомился с Михаилом Садовяну, мы потом вместе поехали в Болгарию, подолгу беседовали, и я его полюбил. У него была большая голова старого льва, а сердце очень доброе, вот уж кого трудно было ожесточить. Он был на десять лет старше меня, душевно сложился в прошлом столетии."
Fotol on Mihail Sadoveanu viimastel eluaastatel.
"С Иво Андричем я познакомился еще в Болгарии, и мы как-то сразу поняли друг друга. Он был сдержан, молчал, когда начинались нескончаемые споры между Зоговичем и Давичо, молчал или пытался смягчить тон спора, курил сигару, чуть улыбался. Он крепко стоял на земле, может быть, и не на той, на которой что ни день происходили исторические события, а на земле искусства: не на лаве - на горе."
Fotol on Ivo Andrić ja sild Drina jõel.
"Он человек очень сложный, он часто меняет свои оценки, но справедливо сердится, когда пробуют противопоставить один его период другому, - он всегда оставался Арагоном. В нем есть одержимость, даже когда он пишет классическим стихом или посвящает страницы романа описанию одежды героя. Выбрав линию жизни, с начала тридцатых годов он защищал от врагов и то, что называл "самым существенным", и то, с чем по-человечески не мог примириться, защищал искренне и неистово."
Fotol on Elsa Triolet ja Louis Aragon 1959. a.
"Трибунал заседал в здании окружного суда; на стене была роспись - Адам, Ева, змий. Установили дневной свет, кабины для переводчиков и кинооператоров; но в коридорах отопление не действовало. Шел снег; все кашляли, чихали."
"Геринг улыбался хорошенькой стенографистке; Гесс читал книгу; Штрейхер жевал бутерброды. А в то время читали документы: убиты в застенках триста тысяч, шестьсот тысяч, шесть миллионов…"
"...мы, писатели, хотели понять другое: как эти люди стали такими, способными на все то, о чем шла речь, и как могли другие люди беспрекословно выполнять их приказы? Хотели понять, но не могли."
Fotol on Ilja Ehrenburg Nürnbergi protsessi jälgimas.
"14 мая 1946 года я пережил изумление подростка, который впервые видит необычайное явление природы, - меня повезли в Принстон, и я оказался перед Альбертом Эйнштейном. Я провел у него всего несколько часов, но эти часы мне запомнились лучше, чем некоторые крупные события моей жизни, можно забыть радости, напасти, а изумление не забываешь, оно врезается в намять."
"Эйнштейну, когда я его увидел, было шестьдесят семь лет; очень длинные седые волосы старили его, придавали ему что-то от музыканта прошлого века или от отшельника. Был он без пиджака, в свитере, и вечная ручка была засунута за высокий воротник, прямо под подбородком. Записную книжку он вынимал из брючного кармана. Черты лица были острыми, резко обрисованными, а глаза изумительно молодыми, то печальными, то внимательными, сосредоточенными, и вдруг они начинали задорно смеяться, скажу, не страшась слова, по-мальчишески. В первую минуту он показался мне глубоким стариком, но стоило ему заговорить, быстро спуститься в сад, стоило его глазам весело поиздеваться, - как это первое впечатление исчезло. Он был молод той молодостью, которую не могут погасить годы, он сам ее выразил брошенной мимоходом фразой: "Живу и недоумеваю, все время хочу понять…""
"Все меня изумляло - и его внешность, и биография, и мудрость, и задор, а больше всего то, что я сижу, пью кофе, а со мной разговаривает Эйнштейн."
Fotol on Albert Einstein 1947. a.
"Матисс хочет, чтобы я ему позировал. Дом, в котором он жил, находился почти напротив гостиницы "Ницца", где прошла моя молодость. На стенах обыкновенной спальни висели картоны с приколотыми кусками цветной бумаги. Я увидел лицо, хорошо мне знакомое но многим фотографиям, но, когда он снял очки, меня удивили светлые голубые глаза."
"Из личной беды он создал новую возможность, и, глядя на картины с наклеенными кусками бумаги, забываешь о человеке, прикованном к кровати, видишь крылья творчества."
"Для меня тогда только начинался вечер жизни, встреча с Матиссом была и радостью и уроком."
Henry Cartier-Bressoni fotol on Henri Matisse valgete tuvidega (u 1946).
Henri Matisse'i joonistus Ilja Ehrenburgist (1946), mille kohta kriitikud on öelnud, et Ehrenburgi vasaku silma unistav pilk on tugevas vastuolus parema, jälgiva silmaga.
"Моравиа - писатель трудный, и не по форме, а по содержанию; вероятно, труднее всего он сам для себя. Он живет в чеховском мире без чеховского снисхождения, без жалости, да еще говорит, что его учитель - Боккаччо. Однако Моравиа мало занимает интрига действия, своих героев он показывает как коллекцию забавных насекомых, не ярких бабочек Возрождения, а озверевших печальных тараканов."
"У Моравиа часто на лице скука, он машинально отвечает: "Знаю… знаю…" Но иногда его лицо светлеет - мне кажется, от подавленной нежности; так и в его книгах вдруг прорываются человеческие чувства, и они ослепляют, как прогалины в темном лесу."
Fotol on Alberto Moravia 1950ndatel aastatel.
"... он весь день писал, а по вечерам играл в карты с чешским писателем Дрдой. Амаду, худой, подвижный, черноволосый, мог сойти за одесского или марссельского жулика, а грузный, веселый, норой с лукавством Дрда напоминал Швейка. За игрой они ругались по-чешски и по-португальски: "Шулер!", "Мошенник!", "Конокрад!"…"
"Слава пришла к Жоржи после романа "Габриэлла". Флобер говорил о госпоже Бовари: "Эмма - это я". Некоторые удивлялись - уж очень не похож был холостой скептик с его иронией на ветреную, влюбчивую провинциалку. А Габриэлла - это воистину Амаду, все люди, знающие автора, почувствовали родство между доброй, душевно свободной, послушной и вместе с тем мятежной женщиной и автором."
Fotol on Jorge Amado 1948. a.
"Неруда любит Уитмена не только потому, что многому у него научился, но и по внутреннему родству - это поэты одного континента. О столь распространенной теме, как мир, Неруда писал иначе, чем европейские поэты..."
"Нерула никогда не выбирал легкого пути, но на тяжелой дороге, когда вокруг него люди падали, плакали, проклинали свою судьбу, он видел не низость, а благородство, не лопухи, а розы - так устроены его глаза, такое у него сердце."
Vanal ajalehefotol on Pablo Neruda ja Ilja Ehrenburg.
Prantsuse füüsikust Nobeli preemia laureaadist Frédéric Joliot-Curie'st (1900-1958), kellega Ehrenburgi sidus võitlus rahu eest:
"У Жолио было лицо француза, - с тонкими, хорошо вырисованными чертами, да и в характере его было много национальных черт: он радовался порой с легкой печалью, много говорил, но очень редко проговаривался, рассуждая, всегда был точен, логичен."
Fotol on Frédéric Joliot-Curie 1942. a oma füüsikalaboris Pariisis.
Prantsuse luuletajast Paul Éluard'ist (1895-1952):
"Вернусь к Элюару. Мне хочется передать образ большого поэта, которого я встретил впервые сорок лет назад, но узнал и полюбил много позднее. Смутно помню молодого сюрреалиста, высокого, худого, с привлекательным лицом, с удивительно красивым голосом. Он ругал одного писателя, в те времена весьма почитаемого: "Это не человек, это хорек, который уверяет кур, что он их спасет от куриных хлопот…" Когда он негодовал, он густо краснел."
"В Москве в феврале - марте 1952 года я видел его в последний раз. Если сложить все часы, проведенные с ним, получится мало, очень мало, но, видимо, у сердца свой хронометр; я потерял не только большого поэта - близкого друга, простого и необычайного, мягкого и мужественного, поэта любви, считавшегося малопонятным и ставшего своим для миллионов читателей."
"Больше всего, больше всех Элюар любил Пикассо. Их дружба длилась четверть века, и ничто не могло ее подорвать или хотя бы остудить. Под "Герникой" Пикассо - стихи Элюара. Поль собрал свои стихи о великом художнике и назвал книгу "Пабло Пикассо"."
Fotol on Paul Éluard u 1950. a.
Ehrenburgi mälestuste 6. raamatus on põhjalikult juttu 1946. a suvesündmustest seoses kirjanikutööga - otsusest ajakirjade "Zvezda" ja "Leningrad" kohta, Ahmatova ja Zoštšenko kuulutamisest vaenlasteks, Ždanovi poolt väljakuulutatud võitlusest kõigega, mis tuleb Läänest ("борьба с низкопоклонством перед Западом"), seadusest, mis keelas abielud nõukogude kodanike ja välismaalaste (isegi sotsialismimaade kodanike) vahel, valusatest meenutustest seoses juudiküsimuse ja antisemitismiga, "arstide-kahjurite"areteerimisest ja hilisemast rehabiliteerimisest jne.
"... задумываясь над прожитым, я вижу, до чего мало я знаю, а главное - из того, что знаю, далеко не все понимаю."
"... я не старец Пимен, и эта книга меньше всего бесстрастная летопись. Как бы ни казалась лоскутной история пережитых мною послевоенных лет, как бы ни выглядели картины разрозненными, дни и мысли оборванными, я верю, что читатели почувствуют в сбивчивом рассказе не проповедь, а исповедь."
"...это действительно моя книга, я лишу ее по внутренней необходимости, пишу искрение, без давней желчи, кото-ран не раз меня спасала, да и бея пайкового меда. Я помню, как мне пришло в голову ее написать: вдруг стало страшно, что умру и не расскажу о людях, которых знал, любил. Годы и жизнь пришли потом - оказалось невозможным рассказывать о других, умалчивая о себе."
"Пять лет назад, когда я начал писать мои воспоминания, я сразу решил, что кончу их на том дне, когда сел за "Оттепель". Дойдя до этой главы, я убедился, что был прав: мне было труднее говорить о месяцах, породивших "Оттепель", о судьбе этой повести, чем о различных, куда более драматичных событиях предшествовавших лет. 1953 год — первая страница новой части не только моей жизни, но и жизни нашего народа. За ним последовали годы, богатые событиями, но они настолько близки, даже злободневны, что не вмешаются в историю прожитой жизни. (О некоторых из этих событий, а также о людях живых или умерших после 1953 года я все же написал.)"
Päev, mil Juri Gagarin lendas kosmosesse:
"Это было в тот день, когда Гагарин полетел в космическое пространство. Мы пересекали центральную площадь Колонна. Карло Леви говорил о понятии бесконечности и забыл про правила уличного движения. Полицейский потребовал довольно крупный штраф - нарушение было серьезным. Я попытался вмешаться в драматический диалог: "У нас полицейские снисходительнее к писателям", - рассчитывая, что слава Карло Леви может сыграть свою роль. Полицейский недоверчиво посмотрел на меня: "Где это "у вас»?…" - "В Советском Союзе, в Москве". Полицейский восторженно схватил мою руку: "Ваш человек полетел на Луну!.." Он отпустил нас, не взяв штрафа."
Veel mõned mõtted:
"Неделя - это очень много, особенно когда человеку за семьдесят."
"Я знаю, как трудно растопить лед человеческих отношений."
"Можно заморозить сердца, как ягоды клубники, это вопрос сроков…"
"Многие страницы этой книги продиктованы любовью. Я люблю жизнь, не каюсь, не жалею о прожитом и пережитом, мне только обидно, что я многого не сделал, не написал, не догоревал, не долюбил. Но таковы законы природы: зрители уже торопятся к вешалке, а на сцене герой еще восклицает: "Завтра я…" А что будет завтра?"
Seitsmendast ja viimasest raamatust teen juttu ehk juba homme.
/Pildid on vabakasutuses internetis./
Vaata ka:
Sissejuhatav postitus "Inimesed, aastad, elu" - "Люди, годы, жизнь".
"Inimesed, aastad, elu" 1. raamat - "Люди, годы, жизнь. 1"
"Inimesed, aastad, elu" 2. raamat - "Люди, годы, жизнь. 2."
"Inimesed, aastad, elu" 3. raamat - "Люди, годы, жизнь. 3."
"Inimesed, aastad, elu" 4. raamat - "Люди, годы, жизнь. 4."
"Inimesed, aastad, elu" 5. raamat - "Люди, годы, жизнь. 5."
"Inimesed, aastad, elu" 7. ja viimane raamat - "Люди, годы, жизнь. 7."
No comments:
Post a Comment